Афанасий Коптелов - Дни и годы[Из книги воспоминаний]

Рапповцы переполошились:

— Что же теперь будет?! Как же мы?..

Это означало, что в редакциях перестанут считать полуграмотные зарисовки художественными произведениями.

— Неужели мы, ударники, призванные в литературу, поедем на выучку к попутчикам? — возмущались гордые недоросли. — Да ни в жизнь! Мы же — из гущи народа!

Зато вчерашние «попутчики», как правило, пожилые, опытные мастера художественного слова, воспрянули духом: их теперь перестанут считать «обозниками». Они — равноправные работники пера, и у них будут учиться начинающие из числа одаренных. К этому звал Горький, возглавивший Организационный комитет. Такие комитеты возникли в республиках, краях и областях.

Внимание к литературе всюду возросло, любовь к ней стала всенародной. Помню, когда открывался Первый Всесоюзный съезд писателей (август 1934 г.) московская улица Охотный ряд была запружена читателями, ожидавшими входа делегатов в Колонный зал, самый торжественный в столице. И так в течение двух недель.

Всюду возросли и заботы о литераторах. Нам в Новосибирске был безвозмездно передан двенадцатиквартирный дом, совсем недавно построенный какой-то организацией, надобность в которой миновала. В ту пору были еще искусные плотники, и они смастерили (иного слова не подберу) дом из отборных сосновых бревен, гладких, сиявших новизной, как восковые свечи, а нарядные наличники, похожие на украинские льняные рушники опушили от крашеного карниза до самого фундамента. Не беда, что рядом с ним, на Енсейской улице, как было положено городам тех лет, блестела изрядная лужа, на которую по весне доморощенные утки выводили свои стайки. Зато большими окнами наш двухэтажный дом красовался на всю Межениновскую, названную по имени инженера, строившего средний участок Великой сибирской магистрали. Эта улица удобно — под горку! — вела к тесно скученным дощатым станционным баракам. Со временем бараки будут сметены бульдозерами и на их месте раскинется площадь Гарина-Михайловского, инженера и писателя, основателя нашего города. А красоту Межениновской дополняли плотные зеленые ворота нашего подворья с непременной калиткой. Просторный квадрат двора был вымощен булыжников, а замыкал его целый ряд сараев для угля, отгроханных из кирпича. Все делано заботливо, даже в полуподвальную дворницкую проведен водопровод — невидаль на всю улицу. Только канализацию не успели провести прежние хозяева.

Было два парадных входа отделанные столярами лишь для наружной красоты. Жильцы пользовались входами со двора. Войдем и мы, оглянем придирчиво. Двери из массивных плах утеплены и обиты черной клеенкой. До беленых потолков без лесенки рукой не дотянешься. В просторных кухнях плиты, в окнах створки и форточки. В комнатах круглые печи в жестяных кожухах, надежные дверки, отлитые на заводе «Труд», закручиваются винтами — тут ни угара, ни малейшей утери тепла. Разгорелся уголь — завинчивай без заботы. В двух квартирах — даже телефоны, тоже невидаль на весь район. Не дом, а сказка по тем временам. Каждой семье по квартире. Вот какие хоромы подарил нам крайисполком. Оставалось только переселить прежних жильцов. Но и с этим не замедлилось. В то время за словом следовало дело.

Мы любили свой дом. В первую же весну посадили возле него тополя. Пройдут годы и на Енисейской улице тополя выпьют лужу, раскинут кроны выше дома.

Мы любили свой двор. Возле угольных сараев, расковыряв булыжник, посадили четыре яблоньки-ранетки, пройдут годы и они, как невесты, оденутся в ароматную фату. В августе начнут наливаться соком яблочки величиной с воробьиное яичко. Кондратий Урманов через окна угловой комнаты второго этажа, похожей на фонарь, увидит: взобрались малыши и рвут с ветками. Заботливый, степенный человек, никогда не повышавший голоса, он спустится во двор, соберет детей в кружок:

— Ранетки-то еще не поспели. Жесткие. — Потреплет по спине одного, другого. — А ну-ка пробуйте при мне. Правда, не раскусишь! И кислющие. О таких говорят — мордоворот, Верно? Вот то-то же. Потерпите, ребятки, немножко — они зарумянятся, сладости от солнышка наберутся. Тогда я соберу вас всех, и мы с лесенок аккуратно их срежем. И поровну всем вам разделим. Ваши мамы варенья наварят. Вот будет вкусно к чаю. Договорились?

С дядей Кондратием нельзя не согласиться, а то он не покажет перепелочку-калеку, которая живет у него с шинкой на ножке. Говорит, когда поправится малышка, соберемся вместе и выпустим на волю.

Во дворе поставили два столбика, натянули волейбольную сетку. Хотя и невелики команды, но азартные, веселые. Пятилетнему Боре Павлову доверили счет мячей. Сидит, как скворец, высоко. Довольный. Вырастет — на всю жизнь окажется спортсменом.

Зимой пробовали залить каток. Выходили на коньках не только взрослые, но чаще всего ребята. Жена моя из каких-то спорок сшила нашим мальчикам борчатки, подпоясала их красными кушаками. В святки даже пробовали осветить каток самодельными ледяными фонарями. Но двор оказался для катка тесноватым. Зато катушка сделали отличной — мчись до самых ворот, хоть на санках, хоть на куске фанеры. Смех да гомон не утихал до позднего вечера.

…Мы помнили годы, когда во всех деревнях были маслодельные артели, и Сибирский маслодельный союз продавал сливочное масло в Англию. Для этого изготовлялись особые бочоночки. Сибирскией союз прихлопнули. Но мы помнили сытые годы НЭПа. Всюду в селах шумели базары и ярмарки, в городских магазинах было все, что душе угодно. После «великого перелома» прошли считанные годы и вот такое бедствие: словно жуткий ураган оголил, оголодил страну.

Нам было трудно, но мы, читая в газетах победные рапорты «отцу народов», чаще всего стихотворные, даже не подозревали, что на Украине и в Поволжье люди тысячами падали от голода на улицах. Об этом молчало радио, ни словом не обмолвились газеты, от страшной тайне боялись проговориться очевидцы. Она, та жуткая правда, ждала наступления эры гласности.

И все таки мы умели скрашивать жизнь, в особенности для детей.

Но вернемся в веселое новоселье. У распущенного СибАППа было два молодца из числа ударников призванных в литературу, удивительно похожих на Пата и Паташона из популярных тогда заграничных кинофильмов, долговязый Рахманинов и коротышка Кормушкин. Ни у того, ни у другого не было за душой ни единого рассказа, ни стихотворения. Не было ничего, напоминающего какой-либо очерк. Только заметки в газетах. Зато нахрапистости было предостаточно. Воспользовавшись переездной суматохой, друзья оккупировали одну из просторных комнат в нижнем этаже. В первый же вечер к ним наведался на новоселье поэт Иван Ерошин. У новоселов же не было ни мебели, ни посуды, кроме фанерного ящика из-под спичек да двух консервных банок, заменявших кружки. Как принимать гостя? Новоселы не растерялись. Посредине комнаты поставили опрокинутый ящик, накрыли газетой и насыпали горку табачной полукрупки, раздобытой на базаре. Пригласили гостя к столу. Все трое сели, подогнув ноги под себя. От газеты отрывали полоски бумаги, ловко скручивали косушки и дымили, похваливая табачок. Потом Ваня начал, понятно под аплодисменты, читать свои изящные миниатюры. Но торжество было недолгим — приехали с пожитками законные жильцы. Не растерявшись, два друга перебрались в просторную кухню одной из квартир на втором этаже, устроили нары и на ночь стали накрываться откуда-то появившимся одеялом на двоих. Там они задержалась надолго, и тому помогла всеобщая паспортизация. В районную комиссию по выдаче паспортов почему-то понадобился представитель писательской организации. Кого выдвинуть? Выбор пал на Кормушкина. Довольный этим получением, он аккуратно ходил на службу, там помогал готовить документы для выдачи паспортов. И вскоре оказал редкостную услугу Ивану Ерошину. У поэта не оказалось ни единой бумажки удостоверяющей его личность. Как быть? Запрашивать из Рязанской области, где он родился в конце прошлого века? Дело долгое. Да и уцелел ли там архив деревенской церквушки? И тут Кормушкина осенила оригинальная мысль: «О нем же написано в «Сибирской советской энциклопедии!» Там сказано, когда и где родился». Но ведь энциклопедию к делу о паспорте не приложишь. Но есть же нотариус! Пусть его попро¬сил засвидетельствовать копию с заметки". Так Кормушкин послужил литературе! А его друг Рахманинов не оставил о себе и такого следа.